Говорят, что старые вещи хранят в себе истории. Но я никогда не думала, что простая деревянная шкатулка может перевернуть всё моё представление о человеке, которого, как мне казалось, я знала лучше всех на свете.
Я сидела на пыльном чердаке бабушкиного дома, пытаясь найти в себе силы разбирать вещи. После её ухода прошло всего две недели, а казалось – целая вечность. За окном завывал февральский ветер, словно подыгрывая моему настроению, а старые половицы поскрипывали под ногами, будто жалуясь на одиночество.
– Нет, ну и хлам же ты хранила, бабуль, – пробормотала я, вытаскивая очередную коробку со старыми журналами “Работница”.
Внезапно моя рука наткнулась на что-то твёрдое. В глубине шкафа, за стопкой пожелтевших газет, притаилась та самая шкатулка – предмет моего детского любопытства и строгих бабушкиных запретов.
– Ого, кого я вижу! – я достала её, смахивая пыль рукавом свитера. – Сколько раз ты мне снилась, загадочная незнакомка?
Помню, как в детстве я придумывала самые невероятные теории о её содержимом. От сокровищ пиратов до писем от инопланетян – фантазия десятилетней девочки не знала границ.
– Маша, детка, не трогай эту шкатулку, – передразнила я бабушкин голос, улыбаясь воспоминаниям. – Когда-нибудь я тебе всё расскажу…
Но она так и не рассказала. А теперь я сижу здесь одна, безработная и потерянная, разбирая осколки чужой жизни. Почему бы и нет? Хуже уже точно не будет.
Замок поддался удивительно легко. Пахнуло лавандой – бабушкин любимый запах. Внутри лежали аккуратно сложенные конверты, какие-то значки и… дневники?
– Так-так, что у нас тут? – я открыла первую тетрадь, и почти сразу же выронила её из рук.
“20 января 1942 года. Ленинград. Сегодня удалось раздобыть немного крупы. Накормила соседских детей. Римма Петровна совсем плоха, но всё равно настояла, чтобы я спела для всех. Говорит, когда я пою, им легче переносить голод…”
– Бабуль, ты что, серьёзно? – прошептала я, лихорадочно перелистывая страницы.
Фотографии выпадали одна за другой. Молодая женщина на сцене, в платье с блёстками, с микрофоном в руках. Та же женщина среди музыкантов, улыбающаяся, сияющая. И везде – её глаза, такие знакомые, но совершенно другие.
– Офигеть можно, – я присвистнула, разглядывая афишу. – “Звезда ленинградской эстрады Мария Соколова”. Бабуль, да ты была рок-звездой своего времени!
Голова шла кругом. Моя бабушка, которая всю жизнь проработала библиотекарем? Которая пекла самые вкусные в мире пирожки и выращивала герань на подоконнике? Которая отчитывала меня за слишком короткие юбки и громкую музыку?
– Ну ты даёшь, бабуль, – я прижала к груди пачку фотографий. – А я-то думала, что самое интересное в твоей жизни – это коллекция марок дедушки…
В этот момент из стопки писем выскользнул небольшой конверт. На нём было написано: “Моей дорогой внучке Ольге. Открыть, когда придёт время”.
***
Руки дрожали, когда я вскрывала конверт. Внутри оказался сложенный вчетверо лист бумаги, исписанный знакомым аккуратным почерком.
“Оленька, родная моя! Если ты читаешь это письмо, значит, я уже не могу рассказать тебе всё лично. Прости меня за молчание. Иногда мы храним секреты не потому, что не доверяем, а потому что боимся разочаровать тех, кого любим больше жизни…”
– Разочаровать? – я фыркнула. – Бабуль, да ты что, с ума сошла?
На следующий день я уже звонила в дверь дома престарелых на окраине города. Нина Павловна, бабушкина лучшая подруга, встретила меня в холле, опираясь на трость.
– Олечка! – она заключила меня в объятия, пахнущие валерьянкой и мятными леденцами. – Как же ты похожа на Машеньку в молодости!
– Нина Павловна, – я достала из сумки фотографию, – расскажите мне про это.
Старушка надела очки, взглянула на снимок и вдруг заливисто рассмеялась:
– Ох, это же с премьеры в сорок шестом! Твоя бабушка тогда всех с ума свела своим исполнением “Синего платочка”. Знаешь, после тех лет людям так нужна была радость, надежда… А её голос – это было что-то особенное. Она не просто пела, она рассказывала истории.
– Но почему она бросила сцену? – этот вопрос не давал мне покоя.
Нина Павловна вздохнула:
– Твой дедушка заболел. Тяжело заболел. Маша выбрала семью, не раздумывая. Устроилась в библиотеку, чтобы быть поближе к дому. Но знаешь, – она хитро прищурилась, – она продолжала петь. Тайком. Для пациентов в госпитале, для детей в детском доме…
Я вспомнила, как бабушка водила меня в детский дом на праздники. Она всегда брала с собой гитару, но я думала, это просто… просто бабушкино чудачество.
Вернувшись домой, я снова поднялась на чердак. Теперь я знала, что ищу. В дальнем углу, под брезентом, нашлась коробка с виниловыми пластинками.
– Бинго! – я торжественно водрузила на стол старый проигрыватель.
Первая же пластинка заставила меня замереть. “Песни 45 года в исполнении Марии Соколовой”. Я включила проигрыватель, и комнату наполнил голос – сильный, чистый, пробирающий до мурашек.
Я читала дневники до глубокой ночи. История разворачивалась передо мной, как захватывающий фильм.
“15 февраля 1942 года. Сегодня чуть не попалась. Несла еду в убежище. Спрятала под пальто, будто беременная. Часовой так странно посмотрел, но пропустил. А потом пришлось петь колыбельные детям, чтобы не плакали от голода…”
“3 мая 1943 года. Римма Петровна умерла. Перед смертью просила спеть “Землянку”. Пела, глотая слёзы. Говорят, ушла с улыбкой.”
“20 июня 1945 года. Первое выступление в настоящем театре! Коленки тряслись так, что думала – упаду. Но когда запела, в зале стало так тихо… А потом такие овации! Директор предложил постоянный контракт.”
Следующие записи были о гастролях, концертах, поклонниках. Бабушка писала с юмором, иногда саркастично, но всегда – с какой-то внутренней теплотой к людям.
“12 сентября 1946 года. Сегодня после концерта ко мне подошёл молодой офицер. Сказал, что я пою, как ангел. Я ответила, что ангелы, вообще-то, не поют джаз. Он рассмеялся и представился – Михаил Соколов. Кажется, я влюбилась в его смех…”
– Дедушка, – прошептала я, глядя на фотографию молодого военного с открытой улыбкой.
Среди бумаг нашлись десятки писем. От незнакомых людей, которые благодарили за помощь во время блокады. От поклонников её таланта. От тех, кому её песни помогли пережить потерю близких.
Одно письмо особенно зацепило меня:
“Дорогая Мария Михайловна! Вы вряд ли помните, но в январе 1942 года Вы спасли нашу семью. Принесли хлеб и спели для моей умирающей сестры. Она выжила. Сейчас у неё трое детей и пятеро внуков. Вся эта жизнь – благодаря Вам…”
Я отложила письмо и потёрла глаза. За окном уже светало. В голове крутилась одна мысль: как можно было прожить рядом с человеком всю жизнь и не знать его по-настоящему?
Телефонный звонок заставил меня подпрыгнуть.
– Алло?
– Оленька? – голос Нины Павловны звучал взволнованно. – Я тут подумала… У меня есть кое-что, что тебе нужно увидеть. Приезжай скорее!
***
Через час я уже сидела в маленькой комнате дома престарелых, а Нина Павловна, кряхтя, доставала из-под кровати старый чемодан.
– Твоя бабушка просила передать это тебе, когда придёт время, – она протянула мне потёртую кожаную папку. – Только я всё ждала подходящего момента…
Внутри оказались газетные вырезки, афиши и… ноты. Десятки нотных листов с пометками на полях.
– Это все её песни, – пояснила Нина Павловна. – И знаешь что? Многие она написала сама.
– Как сама? – я растерянно перебирала пожелтевшие страницы. – Она же никогда…
– А ты думала, откуда взялись все эти колыбельные, которые она пела тебе в детстве? – старушка подмигнула. – Маша писала их для тебя.
В горле встал комок. Я вспомнила все эти вечера, когда бабушка сидела у моей кровати и тихонько напевала. Особенные песни, которых я больше нигде никогда не слышала.
– Нина Павловна, – внезапная идея пришла мне в голову, – а что если…
Через две недели маленький зал районной библиотеки был полон. Я нервно теребила микрофон, глядя на собравшихся людей.
– Добрый вечер, – мой голос слегка дрожал. – Спасибо, что пришли на вечер памяти Марии Михайловны Соколовой…
На стенах висели фотографии – молодая певица на сцене, заботливая бабушка с внучкой, сильная женщина, помогающая другим в страшные дни блокады. В углу крутился старый проигрыватель, наполняя помещение тёплым, немного хрипловатым голосом.
Люди рассматривали экспозицию, некоторые плакали, другие улыбались, узнавая знакомые лица на снимках. Пожилая женщина в первом ряду вдруг встала:
– А я помню её! Она выступала у нас в госпитале в сорок пятом. Я медсестрой тогда была…
– А мой отец рассказывал, как она спасла их семью во время блокады! – раздался голос из зала.
Истории полились одна за другой. Каждый хотел поделиться своим воспоминанием, своей частичкой этой удивительной жизни.
В конце вечера ко мне подошла девушка примерно моего возраста:
– Простите, а это правда, что она сама писала песни?
– Да, – я улыбнулась и достала из папки нотные листы. – И знаете что? Я думаю, эти песни должны жить дальше.
Спустя месяц я сидела в своей квартире перед ноутбуком, просматривая первые главы будущей книги. “Старые песни: История одной жизни” – гласило название на экране.
Старая шкатулка теперь стояла на моём рабочем столе. Я часто поглядывала на неё, когда писала, словно советуясь с бабушкой. Иногда мне казалось, что я слышу её голос: “Пиши, деточка. У каждого человека есть история, которая заслуживает быть рассказанной”.
Сегодня я получила письмо из издательства – они заинтересовались моей книгой. А ещё местный театр предложил поставить музыкальный спектакль по бабушкиным песням.
Я поставила на проигрыватель её любимую пластинку и подошла к окну. За стеклом падал снег, такой же, как в тот вечер, когда я нашла шкатулку. Но теперь он казался не печальным, а волшебным, будто усыпающим город историями, которые ждут своего часа, чтобы быть рассказанными.
– Знаешь, бабуль, – прошептала я, глядя на падающие снежинки, – ты научила меня главному. Неважно, сколько раз жизнь собьёт тебя с ног. Важно, сколько раз ты встанешь и споёшь свою песню. Даже если начинаешь её в полной темноте.