– Ты похожа на неё, прямо одно лицо, – прошептала тётя Люба, разглядывая пожелтевшую фотографию в моих дрожащих руках.
– На кого? – спросила я, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
Разбирать вещи покойной матери — занятие не из приятных. Особенно когда за окном апрель 2000-го года, а ты только что рассталась с парнем и пытаешься склеить осколки своей жизни. Солнечные лучи играли на пыльных поверхностях старой мебели, а я, Анна Михайлова, тридцатилетняя учительница русского языка, сидела на полу среди коробок и пыталась решить, что сохранить, а что отправить на помойку.
– Лучше бы разбирала контрольные своих восьмиклассников, – пробормотала я себе под нос, вытирая пот со лба. – Там хотя бы точно знаешь, чего ожидать: очередной “превед” вместо “привет” и “извените” через “и”.
Старый дом хранил свои секреты. Скрипучие половицы, казалось, перешёптывались между собой, когда я переходила из комнаты в комнату. На стенах висели фотографии, с которых улыбалась мама — всегда элегантная, всегда с этой её особенной полуулыбкой, будто она знала что-то, чего не знали другие.
– Мам, ну и что мне делать со всем этим барахлом? – спросила я в пустоту, поднимая очередную коробку.
Коробка оказалась неожиданно тяжёлой, и её содержимое с грохотом высыпалось на пол.
– Чтоб тебя! – выругалась я, наклоняясь подобрать рассыпавшиеся вещи.
И тут мой взгляд упал на необычный альбом. Он выглядел старше меня: кожаный переплёт, пожелтевшие страницы с витиеватыми уголками, как будто вышедший из какого-нибудь викторианского романа. Открыв его, я увидела первое фото — мои родители, совсем молодые. Мама в летнем платье с цветочным принтом, папа обнимает её за плечи, и оба смеются так заразительно, что я невольно улыбнулась.
– Господи, папа, и где твои усы? – хмыкнула я, разглядывая его гладко выбритое лицо. – Всю мою жизнь ходил с этими щётками под носом, а тут такой красавчик.
Листая страницы, я погружалась в прошлое. Вот я на горшке с самым серьёзным выражением лица, будто решаю судьбы мира. Вот первый день в школе — белые банты больше моей головы. Вот…
Моя рука замерла. Что-то было не так. На фотографии годовалая девочка сидела на руках у мамы. Вроде бы я, но… Подпись под фото гласила: “Мы наконец получили девочку, 1971”.
– Но я же родилась в семидесятом, – пробормотала я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
Перевернув страницу, я увидела надпись, сделанную маминым аккуратным почерком: “Ради неё стоило рискнуть всем.”
В этот момент в дверь постучали. На пороге стояла тётя Люба с пирогом в руках.
– Решила проведать тебя, деточка. Как ты тут…
Она осеклась, увидев выражение моего лица.
– Что случилось, Анечка?
Я молча протянула ей журнал. Тётя Люба побледнела, разглядывая фотографию.
– Ты похожа на неё, прямо одно лицо, – прошептала она.
– На кого? – мой голос дрожал.
– Думаю, нам нужно выпить чаю, – тётя Люба решительно направилась на кухню. – И желательно покрепче.
Я смотрела на её удаляющуюся спину и чувствовала, как мой мир начинает рассыпаться на части, как те вещи из коробки несколько минут назад.
Чай в чашке давно остыл, а я всё не могла пошевелиться. Слова тёти Любы эхом отдавались в голове, словно кто-то включил заевшую пластинку.
– Значит, говорите, несчастный случай на заводе? – мой голос звучал неестественно спокойно.
– Анечка, может не надо… – тётя Люба нервно теребила край скатерти.
– Надо, – я стукнула ладонью по столу так, что чашки подпрыгнули. – Тридцать лет “не надо”!
– Знаешь, в семьдесят первом такой кошмар случился, – тётя Люба поежилась, будто от холода. – Петр Васильевич, главный инженер, они с женой возвращались с дачи. Лето было, июль. Жара такая стояла – асфальт плавился.
Она помолчала, разглаживая складки на скатерти.
– КамАЗ на встречку вылетел. Водитель уснул за рулём… – она покачала головой. – Их “Жигули” всмятку. Говорят, Ирочка, жена Петра, еще час в реанимации прожила. Всё дочку звала… А девчушке их годик едва исполнился. Курносая такая, глазастая, на мать похожа.
Тётя Люба вдруг замолчала и как-то странно посмотрела на меня.
– У главного инженера брат был в министерстве, – продолжила она тише. – Шум поднялся страшный. Проверки на завод, комиссии… Твой отец тогда всё на ногах был – то показания давал, то документы готовил. А потом…
Она резко оборвала фразу и потянулась за чайником.
– Твой отец тогда был заместителем директора, – тётя Люба налила себе ещё чаю, руки её заметно дрожали. – А твоя мама… она не могла иметь детей. Когда руководство предложило им взять девочку…
– Предложило? – я горько усмехнулась. – “Ради неё стоило рискнуть всем” – это похоже на простое предложение?
– Времена были другие, Анечка. Всё делалось… не совсем по правилам. Документы оформили задним числом, будто ты с рождения была их дочерью.
Я встала и подошла к окну. За стеклом качались весенние берёзы – те же самые, что и тридцать лет назад. Только я уже была другой.
– Мне нужно найти отца, – произнесла я, не оборачиваясь.
– Он всё ещё живёт в Красногорске, – тётя Люба порылась в сумочке и достала потрёпанную записную книжку. – Вот адрес.
***
Через два часа я уже стояла перед облезлой пятиэтажкой на окраине города. Последний раз я видела отца пять лет назад, на похоронах мамы. Он тогда выглядел потерянным и постаревшим.
Звонок не работал. Я постучала.
– Кто там? – раздался знакомый хриплый голос.
– Это я, пап. Анна.
Тишина. Потом звук шаркающих шагов, щелчок замка.
– Ты… – он осёкся, увидев в моих руках старый журнал. – А, вот оно что.
В его квартире пахло валерьянкой и одиночеством. На столе – недопитый чай и раскрытый кроссворд.
– Почему? – я положила журнал перед ним. – Почему вы не сказали мне?
Отец тяжело опустился на стул.
– А что бы это изменило? – он провёл рукой по седым волосам. – Ты была нашей дочерью. Каждый твой первый раз был нашим первым разом: первый зуб, первое слово, первая двойка…
– Которую я потом исправила! – машинально вставила я.
Он слабо улыбнулся:
– Да, исправила. Упрямая была, вся в… – он осёкся.
– В кого, пап? В настоящую маму?
– Прекрати! – он стукнул кулаком по столу. – София была твоей настоящей мамой. Она любила тебя больше жизни. Когда нам предложили взять тебя, она сказала: “Это судьба”. И знаешь что? Она была права.
Я достала из сумки конверт с документами, найденными в доме.
– А это тоже судьба? “Если это всплывёт, могут быть последствия” – что это значит?
Отец долго молчал, разглядывая пожелтевшие листы.
– Мы нарушили закон, – наконец произнёс он. – Подделали документы. Тогда это казалось правильным. Альтернативой был детский дом.
– И поэтому вы врали мне всю жизнь?
– Мы защищали тебя! – он вдруг показался таким старым и беспомощным. – И себя, да. Но главное – тебя. Ты была счастлива, разве нет?
Я закрыла глаза. Перед внутренним взором промелькнули тысячи моментов: мама, целующая мои разбитые коленки; отец, учащий меня кататься на велосипеде; семейные ужины; споры о моём будущем; слёзы и смех…
– Была, – прошептала я. – Но теперь я не знаю, кто я.
– Ты моя дочь, – он взял мои руки в свои. – И Софьина дочь. А всё остальное… какая разница?
В его глазах стояли слёзы. И вдруг я поняла: он тоже боится. Боится потерять меня – снова, как тогда, когда мы отдалились после смерти мамы.
В кармане зазвонил телефон. “Школа” – высветилось на экране.
– Да, Марь Иванна, – я старалась, чтобы голос звучал нормально. – Нет, я не забыла про педсовет завтра…
Отец тихонько рассмеялся:
– Всё та же ответственная Анечка. Помнишь, как ты в первом классе рыдала из-за четвёрки по чтению?
– А ты сказал: “Не переживай, дочка, главное – что ты стараешься”.
Мы посмотрели друг на друга. И я поняла: предстоит ещё много разговоров, много слёз и, возможно, обид. Но мы справимся.
Потому что он прав: я действительно их дочь. И никакие документы этого не изменят.
Домой я возвращалась пешком, хотя путь был неблизкий. Нужно было проветрить голову, да и весенний вечер располагал к прогулке. В руках я несла тот самый журнал и стопку старых писем, которые отдал мне отец.
– А вы точно учительница? – раздался детский голос.
Я обернулась. На скамейке сидел Димка из 6-го “Б”, уплетая мороженое.
– Почему это?
– Ну, вы какая-то… другая сегодня.
Я присела рядом:
– А какая обычно?
– Ну, такая… правильная вся. А сейчас идёте, бормочете что-то, на фонари натыкаетесь.
– Правильная, говоришь? – я усмехнулась. – Знаешь, Дим, иногда жизнь так закручивает, что все правила летят к чертям.
Димка округлил глаза:
– Вы сказали “к чертям”!
– Только попробуй повторить это на уроке!
Мы оба рассмеялись. И внезапно мне стало легче.
Дома я первым делом налила себе вина. Достала из шкафа свою любимую чашку с котятами – мамин подарок на двадцатилетие. “Для уюта,” – сказала она тогда. Села за стол и начала перебирать письма.
“Дорогая София! Я понимаю твои страхи, но поверь – эта девочка создана для вас. Когда я вижу, как она тянется к тебе…”
“…документы почти готовы. Александр всё уладил. Теперь главное – молчать…”
И вдруг – конверт, надписанный маминым почерком. “Моей Анечке. Открыть, когда придёт время.”
Руки дрожали, когда я разворачивала листок.
Моей любимой девочке.
Анечка, родная моя. Сейчас ночь, все спят, а я пишу тебе это письмо и не знаю, хватит ли мне смелости его закончить. Уже третий листок комкаю. Руки дрожат, а сердце… ох, если бы ты знала, как оно сжимается.
Наверное, ты уже нашла тот старый фотоальбом. И теперь сидишь, такая же растерянная, как тогда, в первом классе, когда потеряла свой любимый красный бант. Помнишь, как мы его искали? А он оказался в кармане твоего сарафана…
Прости меня, доченька. За каждый раз, когда я смотрела в твои доверчивые глаза и молчала. За каждое “потом”, “когда-нибудь”, “не сейчас”. Знаешь, сколько раз я начинала этот разговор? “Анечка, нам нужно поговорить…” А потом ты улыбалась своей солнечной улыбкой, обнимала меня и говорила: “Мамочка, ты у меня самая лучшая!” И язык прилипал к нёбу.
Ты часто спрашивала про братика или сестричку. Помнишь? А я отшучивалась: “Зачем нам кто-то ещё? Ты же наша принцесса!” И гладила тебя по голове, пряча глаза. А потом плакала в ванной, включив воду посильнее, чтобы никто не слышал. Я не могла родить. Совсем. Это как заноза в сердце – маленькая, но каждый удар отдаётся болью.
А потом случилась та страшная авария…
(дальше размыто, как будто на бумагу капнули слёзы)
Когда тебя принесли к нам, ты была такой крошечной и напуганной. Три дня не спала, плакала. А потом я спела тебе колыбельную – ту самую, про котёнка, – и ты улыбнулась. В тот момент я поняла: ты моя. Не по крови, по любви.
Мы с папой нарушили закон. Да, это было неправильно. Но знаешь что? Я бы сделала это снова. Потому что ты – лучшее, что случилось в нашей жизни.
Твоя мама (да, я имею право так называться!)”
Я сидела, размазывая слёзы по щекам, когда зазвонил телефон. Отец.
– Я тут подумал… может, заедешь на выходных? У меня твои старые игрушки остались. И фотоальбомы есть…
– С драконом? – спросила я, шмыгая носом.
– Который без хвоста? Конечно. Ты его сама оторвала, помнишь?
– Это был несчастный случай! Мы играли в рыцарей…
– И ты была самым свирепым рыцарем в королевстве.
Мы помолчали.
– Пап… спасибо.
– За что?
– За то, что выбрали меня.
На следующий день я вошла в класс с новой силой.
– Анна Михайловна, а правда, что…
– Так, Димка, – перебила я, улыбаясь, – давай-ка лучше разберём твоё последнее сочинение. Особенно интересует меня фраза “День был пасмурный, как будто небо грустило”.
***
Вечером я достала старый журнал. Теперь я смотрела на фотографии по-другому. Каждый снимок рассказывал историю не просто семьи – историю любви, которая оказалась сильнее условностей.
Я поставила журнал на полку, рядом с другими альбомами. Теперь он занял своё законное место – как и правда в моей жизни.
А на следующей неделе я записалась в программу поддержки приёмных семей. Потому что иногда лучший способ принять своё прошлое – это помочь другим построить будущее.
И знаете что? Мама была права. Иногда стоит рискнуть всем ради любви. Даже если приходится хранить это в секрете тридцать лет.
Я посмотрела на фотографию родителей – молодых, счастливых, влюблённых в жизнь и друг в друга.
– Вы правда классно справились, – прошептала я. – Спасибо, что выбрали меня.
За окном шелестели молодой листвой берёзы – те самые, что видели, как много лет назад в этот дом принесли маленькую испуганную девочку. Теперь они покачивали ветвями, словно говоря: “Всё правильно, так и должно было быть.”
И впервые за долгое время я была полностью согласна с ними.