– Товарищ лейтенант, а правда, что любовь сильнее страха? – спросил молодой конвоир, поправляя винтовку.
– Заткнись, Петька. Через пару лет службы поймёшь – здесь нет места таким вопросам, – ответил я тогда, не подозревая, как скоро жизнь заставит меня искать на него ответ.
Холодный ветер пронизывал до костей, когда я заступал на ночное дежурство. Февраль 1952-го выдался особенно суровым, даже по сибирским меркам. Тулуп грел плохо, а мысли о том, что через пару часов принесут горячий чай, только раздражали.
Лагерь спал неспокойно. Сквозь тишину доносились редкие стоны из бараков, лай собак у периметра и скрип снега под ногами патрульных. Луна освещала колючую проволоку, превращая её в серебряное кружево – жуткое украшение этого забытого богом места.
– Новый этап привезли, – сообщил мне сменщик Василий, протягивая термос. – Как обычно. Одна там… учительница из Ленинграда. Молодая совсем.
– И что с того? – буркнул я, принимая горячий чай. – Все они тут молодые да несчастные.
Но на следующий день я увидел её сам. Она стояла в строю, прямая как струна, несмотря на ватник не по размеру. Каштановые волосы выбивались из-под серого платка, а в глазах… В глазах была такая решимость, что я невольно отвёл взгляд.
– Как фамилия? – спросил я у надзирательницы.
– Соколова Екатерина Михайловна. Срок – восемь лет.
Я кивнул и пошёл дальше, но что-то зацепило. Может, то, как она держалась – без страха, но и без вызова. Или то, как помогла подняться пожилой женщине, поскользнувшейся на льду, хотя конвоир уже замахнулся прикладом.
Через неделю я узнал, что в свободное время она учит других заключённых стихам. Тихонько, украдкой. Бригадир закрывал на это глаза – говорил, с ней работа спорится лучше.
– Алексей Иванович, – окликнул меня как-то Петька. – А что это вы всё на женский барак смотрите?
– Службу несу, дурак, – огрызнулся я. – А ты лучше пост не проморгай.
Но он был прав – я смотрел. Смотрел, как она делится пайкой с соседкой, как читает что-то по памяти, когда думает, что никто не видит. Как улыбается – редко, но искренне, будто солнце выглядывает из-за туч.
А потом я случайно подслушал разговор начальника лагеря с оперуполномоченным.
– Соколову надо переправить в Тайшет, – говорил начальник, закуривая. – Больно умная. Такие долго не живут.
Что-то оборвалось внутри. Я знал, что значит “переправить в Тайшет”. Оттуда возвращались только в деревянных ушанках, как говорили зэки.
Той ночью я впервые за семь лет службы нарушил устав – заговорил с заключённой.
– В Тайшет тебя хотят отправить, – шепнул я, делая вид, что проверяю замок на бараке.
– Значит, так надо, – ответила она тихо.
– Дура ты, Соколова. Там тебя… – я осёкся.
– Убьют? – она впервые посмотрела мне прямо в глаза. – Знаю. Только это ничего не меняет.
И тогда я понял – меняет. Меняет всё.
***
Решение пришло внезапно, как удар тока. Я понял, что не смогу жить дальше, если позволю ей исчезнуть в чёрной дыре Тайшетского лагеря. Три дня я готовился, продумывая каждую мелочь, благо опыт службы научил замечать слабые места в системе охраны.
– Петька, – позвал я молодого конвоира вечером накануне. – Завтра возьмёшь мое дежурство на вышке?
– А что такое, Алексей Иванович? – подозрительно прищурился он.
– Живот прихватило. Видать, каша в столовой несвежая была.
– Конечно, помогу! – обрадовался Петька. Он всегда хотел выслужиться.
В ту ночь я почти не спал. Всё вертелось в голове: “А если поймают? А если она откажется? А если…” Но когда я представлял её глаза, полные той удивительной смеси боли и силы, сомнения отступали.
Следующим вечером, когда большая часть охраны собралась в караулке на ужин, я прокрался к женскому бараку. Замок поддался знакомой отмычке – не зря я неделю тренировался на старом навесном замке в подсобке.
– Соколова, – прошептал я в темноту барака. – Выходи. Только тихо.
Она появилась из темноты как тень – бесшумно и легко. Ни вопросов, ни удивления. Только кивнула, будто ждала этого.
– А остальные? – шепнула она, оглядываясь на спящих.
– Нельзя.
Мы пробирались вдоль стены, пригибаясь под прожекторами. У дальнего угла зоны была мёртвая точка – место, куда не доставал свет с вышек. Там, под снегом, я заранее спрятал ножницы для проволоки.
– Стой! Кто идёт? – вдруг раздалось сверху.
Я прижал Катю к стене, затаив дыхание. Луч прожектора скользнул в метре от нас.
– Показалось, наверное, – донеслось с вышки. – Холод мерещиться заставляет.
Когда мы оказались за проволокой, Катя вдруг остановилась:
– Зачем вы это делаете?
– Потому что иначе не могу, – ответил я, взяв её за руку. – Бежим!
***
Три дня мы шли через тайгу, проваливаясь в снег по пояс. Я знал примерные маршруты поисковых групп и вёл нас в противоположную сторону. Ночевали в охотничьих избушках, питались сухарями и консервами из моего НЗ.
– Расскажите о себе, – попросила она на третью ночь, когда мы грелись у печки в заброшенной избушке.
– Да нечего рассказывать. Сын врага народа, который решил выжить, став охранником.
– А я думала, вы убеждённый…
– Такие на вышках не рефлексируют, – усмехнулся я горько.
На пятый день мы набрели на деревню Старая Вишня – десяток покосившихся изб на берегу замёрзшей реки. Большая часть домов стояла заброшенной – после многие уехали в город.
– Здесь живёт моя тётка, – соврал я местным. – Жена, значит, моя.
– А документы? – спросил председатель колхоза, недоверчиво щурясь.
– Сгорели при пожаре. Из Красноярска едем, погорельцы мы.
Как ни странно, нам поверили. А может, просто решили не связываться – время было такое, что лишние вопросы никому добра не приносили.
Мы поселились в крайней избе. Я назвался Иваном Петровичем, её представил как Марию. Начали обживаться. Катя оказалась на удивление хозяйственной – быстро превратила покосившуюся избу в подобие дома. А я научился колоть дрова не по-городскому.
– Знаешь, – сказала она как-то вечером, когда мы сидели у печки, – я ведь попала в лагерь из-за глупости. Написала письмо в газету о том, что в школе, где я работала, завхоз ворует учебники и продаёт их. А он оказался родственником секретаря райкома.
Я молчал, глядя на огонь. А она продолжала:
– Но знаешь что? Я бы всё равно написала это письмо. Потому что дети сидели без учебников, а он жировал.
В такие моменты я понимал, почему решился на побег. В ней была какая-то несгибаемая честность, которой мне всегда не хватало.
Весна пришла внезапно, как и положено в Сибири. В конце марта ещё лежал снег, а в начале апреля уже вовсю текли ручьи и прилетели первые грачи.
– Лёша, – она впервые назвала меня так, – ты не жалеешь?
– О чём?
– Обо всём этом. О том, что перечеркнул свою жизнь ради…
– Ради тебя, – закончил я за неё. – Нет, не жалею. Знаешь, я раньше существовал, а теперь живу.
***
Жизнь в деревне потихоньку налаживалась. К концу апреля я даже начал подумывать о корове – всё же молоко нужно, да и масло своё было бы кстати. В соседнем селе как раз ярмарка намечалась, вот и решил съездить – прикупить керосина для лампы, гвоздей для забора, да заодно про скотину разузнать.
День выдался солнечный, народу на ярмарке толпилось много. Я как раз торговался с мужиком за керосин, когда услышал за спиной знакомый прокуренный голос:
– Мать честная! Лёха, ты что ли?
Сердце ухнуло куда-то в пятки. Этот голос я узнал бы из тысячи – Степан Кузьмич, старший надзиратель из нашего лагеря. Любитель приложиться к бутылке и душевных разговоров по вечерам.
– Обознались вы, гражданин, – буркнул я, не оборачиваясь и стараясь говорить басом.
– Да брось ты, Лёха! – он положил руку мне на плечо, и я понял – всё, конец нашему тихому счастью. – Я ж тебя сколько лет знаю! Что ж ты… с той зечкой-то… А мы думали…
Я резко развернулся, делая вид, что только сейчас узнал его:
– А, Степан Кузьмич! Обознался я… Да, бывает… Спешу я, извините…
Теперь это только вопрос времени, когда он доложит куда следует. Степан Кузьмич всегда был правильным служакой.
Вечером я рассказал всё Кате. Она выслушала молча, потом спросила:
– Что будем делать?
– Уходить надо. Пока не поздно.
– Куда?
– На восток. До Байкала доберёмся, а там видно будет.
Но мы опоздали. Через два дня в деревне появились чужие люди, и я понял – это конец нашего короткого счастья…
– Чекисты, – выдохнул я, заметив в окно двух незнакомцев, расспрашивающих соседку Марью Петровну. – У нас есть час, может, меньше.
Катя побледнела, но руки её, собирающие узелок с едой, не дрожали. За эти месяцы она стала сильнее, а я, наверное, мягче. Мы менялись, будто весенний лёд – снаружи всё так же крепок, а внутри уже полон тепла.
– Я пойду сдамся, – вдруг сказала она. – Скажу, что заставила тебя. Что угрожала…
– Молчи, – оборвал я её. – Даже думать не смей.
План родился мгновенно, будто всё это время жил где-то в глубине сознания.
– Слушай внимательно. Сейчас ты уйдёшь через огороды к реке. Там, под старой вербой, я спрятал лодку и немного продуктов. Дождёшься темноты и поплывёшь вниз по течению до Малых Ключей. Там живёт мой старый друг, охотник Егор. Скажешь, что от меня.
– А ты?
– А я их задержу. Скажу, что убил тебя. Что не выдержала дорогу через тайгу.
Катя покачала головой:
– Не поверят.
– Поверят. У меня в подполе твой лагерный бушлат с дыркой и кровью. Давно приготовил, на всякий случай.
Она смотрела на меня так, словно впервые видела. А потом вдруг подошла и поцеловала – крепко, отчаянно.
– Я вернусь за тобой, – прошептала она.
– Не смей! Живи. Просто живи, слышишь?
Звук шагов на крыльце заставил нас вздрогнуть. Катя метнулась к чёрному ходу, а я достал из-за печки старый наган. Пусть думают, что буду сопротивляться – это даст ей больше времени.
– Откройте, Соколов! Мы знаем, что вы там!
– Иду, иду, товарищи! – крикнул я, демонстративно громко передёргивая затвор. – Только не спешите!
Следующие два часа слились в какой-то безумный калейдоскоп.
Когда меня наконец скрутили, старший группы захвата с удивлением спросил:
– А где же женщина?
– Какая женщина? – усмехнулся я разбитыми губами. – А, та зечка? В тайге сгинула, ещё по зиме. Не добралась до места. Бушлат её в подполе найдёте, если интересно.
Они нашли. И поверили – очень уж хорошо я подготовил улики. Или сделали вид, что поверили – всем хотелось закрыть дело поскорее.
Суд был быстрым. Десять лет за пособничество побегу и дезертирство. Могли бы и расстрелять, но времена уже были не те.
А через полгода, когда я валил лес на зоне под Красноярском, вертухай вдруг протянул мне замусоленный конверт.
“Дорогой мой Лёшенька,
Я живу. Работаю в школе в маленьком посёлке на Байкале. Учу детей литературе и помню каждый день, проведённый с тобой. Я узнала, где ты. И я не отступлюсь, слышишь? Сколько бы лет ни прошло.
Говорят, скоро будут перемены. Большие перемены. Я верю, что мы встретимся. А пока – живи. Просто живи, как ты мне велел.
Твоя К.”
Я прижал письмо к груди и впервые за много месяцев улыбнулся. Где-то далеко, у священного озера, меня ждала женщина, научившая меня любить сильнее страха. И я знал – она дождётся. Мы оба дождёмся.
А в 1956 году, когда меня освободили по амнистии, на станции меня ждала она – всё такая же прямая, только в волосах появилась седина. Но глаза… глаза были те же – полные боли и силы, и теперь ещё – счастья.
– Ну здравствуй, беглец, – сказала она.
– Здравствуй, учительница, – ответил я.
И мы пошли вместе – навстречу новой жизни, где уже не нужно было бежать и прятаться. Только жить и любить.