– Ира, прикинь, твоя мама квартиру на Диму переписала, – голос моей подруги Саши в телефонной трубке звучал так, словно она сама не верила тому, что говорила.
Эти слова вогнали меня в ступор. Я устало прислонилась к холодной стене лестничной клетки в своём подъезде. Только что вернулась с работы (из библиотеки), где целый день вбивала новые поступления в каталог. Надеялась отдохнуть, но вместо этого словно получила удар по голове.
– Подожди, как это – переписала? А квартира же… наша, папина, – выдавила я.
– Не знаю, дорогая, – вздохнула Александра, – она маме моей проговорилась по большому секрету. А я за что купила, за то и продаю.
Рука, сжимающая телефон, дрогнула. Снова и снова у меня перед глазами всплывал образ мамы, Татьяны Петровны, всегда говорившей с гордостью лишь о сыне. Будто он – единственный смысл её жизни. И я поняла: мне опять не оставили даже права голоса.
Мы с братом росли в небольшой, скромно обставленной, двушке: диван с салатовой обивкой, сервант с хрустальными рюмочками и три табурета на кухне.
Папа умер, когда мне было десять, а Диме – всего пять. Мама после этого замуж больше не вышла. Казалось, вся её любовь и женская нежность переключились на единственного мальчика в доме – вот он, «мужчина», опора, смысл жизни.
Я уже тогда начала замечать: мама обожает сына, а ко мне относится холодно и слегка пренебрежительно.
Жили мы скромно: работницы фабрики вроде мамы не получали огромных зарплат. Но когда удавалось «достать» что-то вкусное или купить игрушку, всё доставалось Диме. Мне, как старшей и «самостоятельной», оставались «объедки» маминого внимания.
Если я приносила пятёрку – мама хвалила мельком и тут же переключалась на сына: «Димочка, как твоё здоровье? Не заболел ли?»
Если Дима приносил домой хотя бы тройку, следовало бурное ликование, словно он совершил подвиг.
Часто ночами я зарывалась с головой в одеяло и мечтала, что когда-нибудь у нас в семье всё станет по-настоящему честно. Что мама меня тоже обнимет так же крепко, как Диму. Но этого не происходило. Мама меня считала «умницей-хозяюшкой, которая всё умеет сама», а Дима купался в её заботе.
Шли годы, я выросла, вышла замуж за надежного, как мне казалось, мужчину Виктора, Надеялась, что обрету тепло в новой семье. Но в итоге и там не сложилось: скандалы, развод. И я опять осталась у разбитого корыта – снимаю скромную квартиру, стараюсь выживать на зарплату библиотекаря.
Наверное, я уже должна была привыкнуть к жизни без поддержки близких, но узнав, что мама так распорядилась семейным жильём за моей спиной, всё равно почувствовала себя униженной и брошенной.
– Тебе стоит с ней поговорить, – уверенно сказала Александра, когда я позвонила ей снова, чтобы обсудить всё подробнее.
– Да, стоит, – выдохнула я, крепче сжимая телефонную трубку. – По крайней мере, я попробую понять, зачем она так поступила.
На следующий день, собравшись с духом, я направилась в родной двор, где прошло моё детство. Серая осень обнимала город, мелкий дождик барабанил по жестяным козырькам. Но я не обращала внимания на погоду, внутри у меня всё бушевало.
Когда я вошла в квартиру, меня окутал знакомый запах маминых духов, которым пропитались стены за десятилетия. На тумбочке в коридоре я сразу заметила мужские ботинки. Значит, Дима здесь. При одной мысли о нём у меня защемило сердце. Сколько раз я видела, как мама гладила его по голове, называя “мой мальчик”, при этом ловила на себе лишь мимолётный взгляд: “Ах, Ира, ты уже большая, обойдёшься.”
– О, Ирка, опять явилась без предупреждения, – раздражённо заметила мама, высовываясь из кухни.
Я в ответ лишь горько улыбнулась:
– Да, решила не предупреждать. Вдруг опять дарственные какие оформляешь без моего ведома.
Её лицо стало хмурым, глаза сузились:
– Ну и что? Разве я должна была тебя спрашивать? Квартира-то моя, досталась от вашего отца, царство ему небесное. А я… я распорядилась, как посчитала нужным.
От холода этих слов меня будто обдало ледяным ветром.
– Мам, но я твоя дочь. Разве нельзя было хотя бы сказать? Поставить в известность?
Татьяна Петровна, казалось, и не собиралась смягчаться:
– Ты давно взрослая, сама зарабатываешь. А Димочка… ну, ему сложнее. Он то работу не найдёт, то с жильём беда. Вот пусть у него будет угол, не пропадёт.
Я тяжело вздохнула. «Снова Дима – единственный любимчик. А я – никто».
В этот момент из комнаты вышел и сам братец – под стать обстановке, насупленный, в старом свитере. В руках он держал телефон, видимо, не желая участвовать в разговоре.
– Привет, Ир… – начал он, но я безрадостно кивнула ему.
– Да ты не обижайся, – мама перешла в наступление, видя, что я злюсь. – Только вот не надо сейчас сцен устраивать. Теперь ты знаешь: квартира оформлена на Диму и всё. Ты ко мне с упрёками не лезь.
Я почувствовала, как у меня закипает кровь. «Сцены устраивать»? Да я по праву имею вопросы, это же папина собственность!
– Почему же ты так уверена, что я обойдусь без всякой поддержки? – в отчаянии спросила я. – Ты в курсе, что я после развода живу в съёмной халупе? Что денег у меня едва хватает на аренду и питание?
Но мама лишь отмахнулась:
– И что? Ты же не пропала. Работа у тебя есть, характер у тебя – ого-го! А Дима у меня такой… ему надо помогать.
Я не поверила своим ушам. Она говорила это с неподдельным презрением к моей ситуации. Будто сама мысль, что я могу чего-то требовать, была для неё абсурдна.
На кухне становилось жарко не от плиты, а от наших эмоций. Я смотрела на маму и спрашивала себя: “Неужели она настолько не дорожит нашими отношениями?”
– Знаешь, Ира, – холодно продолжала она. – Твой отец всегда хотел сына. Димочка – это как память о нём, его продолжение. А ты… ты у меня молодец, сама по жизни пробьёшься. У тебя мозги на месте, руки растут откуда надо.
Сердце моё болезненно сжалось: «Значит, вот она – причина. Сын — это смысл жизни, а дочь – так, дополнение». В этот миг я ощутила, что в душе у меня рушится последняя надежда на мамину любовь.
Я не выдержала и сказала всё, что накипело за годы:
– Мам, мне всегда казалось, что ты даже не стараешься любить меня. С детства все игрушки – Диме, все слова ласковые – тоже ему. Он твой «мужчина в доме», а я что? Я тебе не нужна. И сейчас ты это снова подтвердила: мне – ничего, а ему – квартира.
– Ирина, – мама смотрела на меня, слегка прищурив глаза, – тебе лучше заткнуться, пока хуже не стало.
Дима протестующе вскинул руки, бормоча:
– Мам, ну не ругайся… Ира, я…
Но я не хотела его слушать. Всё, точка.
Поняв, что достучаться до мамы невозможно, я двинулась в коридор, чтобы забрать своё пальто. Дима метался между мной и мамой, пытаясь что-то сказать:
– Ира, стой, погоди… Я не думал, что всё так плохо. Мама же просто… ну, любит меня…
– Знаю, – горько выдавила я. – Всю жизнь наблюдала, как она тебя «просто любит», а меня называет меня «самостоятельной». Хватит, наелась.
Я мельком взглянула на мамино лицо: оно отражало упрямую решимость. Мама явно собиралась стоять на своём. «Пускай Ирина идёт на все четыре стороны, а мой дорогой Димочка получит, что заслужил». Можно было прочесть её мысли по сжатыми губам и злому взгляду.
– Нечего рассчитывать на родительское жильё, Ира, – бросила она напоследок. – Ты уже взрослая, никто тебе ничего не должен.
Я почувствовала, как в груди образовалась пустота. Меня не просто лишили материальной поддержки – лишили и последней иллюзии, что мама когда-нибудь полюбит меня так же сильно, как обожала Диму всю жизнь. И эту боль не могли излечить никакие слёзы.
Я хлопнула дверью и выбежала в подъезд, сердце колотилось, руки дрожали. На улице продолжал моросить дождь, холодные капли тут же прилипали к волосам и лицу. Но мне было всё равно. Я брела по тихому двору, вспоминая наше советское детство, голубей на лавочке, запах папиных сигарет.
Тогда я ещё не понимала, что мама всегда будет видеть во мне «лишний рот», а в Диме – своего «маленького мужа», замену погибшему отцу.
В груди поселилась тупая, разъедающая горечь: никогда мне не добиться её любви, как бы я ни старалась.
Идти было некуда, но я знала: назад дороги нет. Всё, что я могу – это взять себя в руки, продолжать жить, мечтая, что однажды я найду человека, который полюбит меня искренне, без каких-то условий. В душе вспыхнула жалкая искра: мне всё же хочется верить, что любовь существует, пусть не материнская – но настоящая, тёплая, взаимная.
Я вытерла мокрые щёки, взглянула на серое небо. Возможно, завтра всё будет таким же сырым и холодным. Но я хотя бы перестану пытаться заслужить от мамы хоть каплю одобрения и сочувствия. Это уже её выбор. А мой выбор – жить дальше.